Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

выползают обессиленные большеглазые дистрофики, потерявшие веру в то, что им удастся пробиться к еде, и тихо умирающие в своих могилах-норах. Стоя в толпе, окружающей чтеца, устало склонив головы на плечи товарищей, они тоже ловят волнующие слова родных листовок. Жизнь этих людей теплится, как пламя догорающей свечи, временами вспыхивая и угасая снова; листовки для них — последние весточки Родины.　

Более сильные телом и духом слушают листовки как горячий призыв к борьбе, как приказ партии и народа. Лаконичные, пламенные призывы листовок помогают определить линию поведения, заставляют осознать: надо что-то делать!　

Зная могучую объединяющую силу листовок, фашисты рыскают по лагерю и расправляются с теми, кого застают за чтением. Часовые на вышках, увидев издали сгрудившихся узников, подозревая, что они читают листовки, открывают огонь из пулеметов. Так была расстреляна группа абхазцев, что-то рассматривавших, сидя кружком.　

…Вот из центра Ямы с бранью и криками, орудуя палками, пробивают в толпе проход полицаи. По проложенной дороге идет молодой паренек. Он без пилотки, без шинели и босой, видно, из команды «голых и босых», переплывавших речки вплавь по пути на восток. Он зябко кутается в плащ-палатку, худые плечи его под ней торчат острыми углами, на побледневшем лице резко выступают веснушки, белые бескровные губы что-то шепчут. За ним идет немец с листовкой в руках и рассматривает ее.　

Это ведут на расстрел схваченного за чтением листовки. У стены обрыва полицаи расступаются. Паренек, упершись лицом в песчаный обрыв, оказывается затылком к палачу. Фашист вынимает из кобуры пистолет. Обреченный резко оборачивается к нему, вскидывает вверх сжатые в кулаки руки, и над притихшими, насторожившимися первыми рядами, над всей Ямой повисает протяжный, громкий и звонкий, как кремлевские куранты, крик:　

— Смерть немецким оккупантам!　

Палач в ярости разряжает всю обойму в грудь и в лицо юноше. Но разве может злобный, захлебывающийся лай фашистского пистолета заглушить пламенный призыв, грозным эхом отозвавшийся в тысячах сердец:　

Смерть　

немецким　

оккупантам!　

В один из ненастных дождливых дней я бреду вдоль стен обрыва. В нижней части обрыва вырыты пещеры и норы, из них выглядывают бледные лица узников. Нависшие, набрякшие дождевой водой песчаные обрывы ежеминутно грозят оползнями и обвалами. Я иду и дивлюсь отчаянной смелости пещерных жителей — их каждое мгновение может похоронить заживо обвал. Лиха беда на помине — и я с ужасом вижу, как на темной мокрой стене песчаного обрыва появляется подобный молнии светлый зигзаг трещины, он мгновенно расширяется книзу и громада мокрого и сухого песка с глухим ударом обрушивается вниз, завалив целый ряд нор вместе с их обитателями и сидевших у стены людей. Вслед за ударом обвала вздымается вопль многих голосов и толпы людей бросаются к месту обвала.　

— Спасай! Скорей, скорей, товарищи! Скорей разгребай — задохнутся! — слышатся призывные крики.　

— Берегись! Еще валится!　

Взглянув вверх, я вижу, что нависший над местом обвала громадный козырек из дерна, черной почвы и песка вместе с вкопанным столбом проволочного заграждения медленно валится на людей. Толпы узников отпрянули от обрыва.

Большие комья земли катятся вниз по крутому песчаному откосу, догоняют убегающих, врезаются в толпы их, как конники в колонны убегающей в панике пехоты, и сбивают людей с ног. Отбежав на безопасное место и выждав немного, снова устремляемся с криками к месту завала. Делая отчаянные усилия, разгребаем руками завал, выкапываем погребенных. Не сильно заваленных, оглушенных поднимаем на ноги, стряхиваем с них песок и отводим в сторону. Сменяем друг друга. Добрались до засыпанных нор. Натыкаюсь в песке на что-то твердое и еще как-будто теплое: колено!　Вырываем человека в солдатской шинели. Его широко открытый рот, ноздри и короткие светлые волосы на голове забиты песком. Вдвоем с товарищем пытаемся отнести человека в сторону. О, как тяжело расслабленное мертвое тело! Оно выпадает, выскальзывает из ослабевших от голода рук.

— Помогите! — хриплю я.　

Узник в шлеме танкиста подхватывает повисшую безжизненно правую руку пострадавшего, я беру левую и так втроем несем тело. Кладем его на землю. Поспешно, лихорадочно, в каком-то полубредовом состоянии расстегиваю воротник человека. Лицо иссиня-серое. Может, нужно искусственное дыхание, Нет, уже поздно — он задохнулся, вдохнув песок в легкие. Засыпанные песком остекленевшие глаза полуоткрыты. В руке мертвеца судорожно зажата какая-то бумага. Разжимаю крепко зажатые пальцы и освобождаю бумагу — быть может, здесь адрес. Нет. Это фотография. Молодая круглолицая женщина держит за ручки стоящего у нее на коленях слегка косолапящего малыша, одетого в белую распашонку. Смеется счастливая мать, смотрящая на меня из-за плеча ребенка, смеется, заливается малыш, широко открыв свой беззубый ротик.

— Зачем ты отнял у него фотографию? — говорит мне кто-то сухо за моим плечом.

Встрепенувшись, пытаюсь вложить фотографию в руку покойнику. Рука не сжимается. Открываю карман гимнастерки погибшего и прячу фотографию туда.

На место происшествия прибыла похоронная команда. Задавленных обвалом тащат наверх к могиле — колодцу, который расположен в западной стороне кирпичного завода.　

В сухом песке обрыва, обнажившемся после обвала, узники роют новые пещеры, а наверху строительная команда под надзором конвоя вытаскивает наверх повисший на колючей проволоке столб и устанавливает его на новое место.　

Не всех мы выкопали тогда руками из завалов…　

Много лет спустя, в 1956 году, при разработке карьера экскаватором, в толще обрыва найдут останки захороненного заживо узника… Он будет лежать в своей могиле, поджав ноги и подняв воротник истлевшей шинели, в руках его будет зажата консервная банка с корешком от тыквы. По истлевшему военному билету нельзя будет установить ни имени, ни фамилии погибшего солдата.　

…Я бреду дальше вдоль стены обрыва.　

В большой пещере, под нависшим песчаным сводом, который вот-вот обвалится, четверо узников о чем-то горячо вполголоса спорят. При моем приближении они умолкают и смотрят настороженно. Сговор. Чтобы не смущать товарищей, прохожу мимо.　

Два узника с отекшими от голода лицами, один в развернутой пилотке, другой, в шлеме танкиста, мокрыми от дождя бортами своих шинелей пытаются прикрыть товарища, который дошел до последней грани истощения. Большие глаза его ввалились в орбиты и погасли, брови расслаблено вскинулись, зубы стучат от озноба. Смерть уже отметила своей печатью его лицо. Товарищи тщетно пытаются согреть умирающего своим теплом. Больше помочь ему нечем…　

Вот стоит высокий узник в подшлемнике, с решительным, мужественным, опухшим лицом. Он смотрит куда-то в сторону, поверх гомонящей толпы, челюсти его крепко стиснуты, желваки играют. Глаза из-под опухших век светятся такой лютой мукой и ненавистью, что даже мне становится не по себе. Этот, если вырвется из-за проволоки, ничего не забудет и никого не простит.

Под обрывами нет-нет и натыкаешься